Раздел: не указан
Ключевые слова:
не указаны
Аннотация:не указана
Текст статьи:
Тематизация культурологии была и остается проблемным в методологическом отношении предприятием. Данная статья представляет попытку выяснения тех имманентных причин, в силу которых позиционирование культурологии в качестве дисциплины непродуктивно, и попытку обоснования ее рассмотрения как интердисциплинарного поля.
Генезис культурологии обусловлен процессами эпистемических трансформаций ХIХ-ХХ вв. В сфере гуманитарных наук длительный период аккумуляции разнообразного фактического материала, сопровождавшийся процессом углубления и академической дифференциации отдельных дисциплин, сменился критическим периодом осмысления и обобщения эмпирических данных. Так начался поиск нового общего гносеологического базиса, поскольку великие метадоктрины ХIХ в. с их макроаналитическими интенциями, последовательным монизмом, телеологизмом и европоцентризмом уже не обеспечивали адекватной интерпретации накопленного материала. Поиск затянулся до настоящего времени: на роль нового базиса пробуются различные парадигмы. В целом эта ситуация уже традиционно определяется как перманентный методологический и мировоззренческий кризис, изначально локализованный в сфере истории, поскольку с ХIХ в. именно история была «царицей наук» [2; 12]. Заметим, что статус «венца гуманитаристики» история не утратила и в следующем столетии – несмотря на мощные потрясения самих основ исторического знания; в ХХ в. по-прежнему «история образует «среду» гуманитарных наук» [3; 389].
Тем не менее ситуация кризиса имела глобальные для науки в целом последствия. Транзитивный период ее существования сделал небесспорной ясность и прозрачность универсума, созданного классическим философствованием; проект познаваемой, предсказуемой, о-граненной в своей завершенности и совершенстве реальности был исчерпан к концу ХIХ в.
Прибегая к метафоре, можно сказать, что «эра невинности» ушла в прошлое, а «греховный плод» предстал в виде методологической рефлексии по поводу оснований гуманитаристики. Результатом стало «осознание собственной наготы»: более не могла оставаться адекватной новым эпистемическим условиям знаменитая максима Л. Ранке о том, что долг историка – описывать прошлое «как собственно это было»:
1) подверглась переосмыслению центральная «священная» категория исторического исследования – исторический факт. В связи с этим стала очевидной необходимость наполнения новым содержанием такого фундаментального критерия исторического знания, как объективность;
2) этот импульс породил цепную реакцию по всему пространству научного знания, заставив ученых усомниться в статусе факта как основы теперь уже любого научного исследования, а также и в статусе знания, оперирующего фактами (подлинность и несомненность результатов исследования перестали быть конститутивными характеристиками научного знания): «Никакое знание в условиях модернити не есть знание в «старом» смысле, где «знать» – значит быть уверенным. Это относится в равной степени и к естественным, и к гуманитарным наукам» [5; 106];
3) в результате рефлексии о природе исторического познания возникло понятие гуманитарные науки, что отразилось в опытах классификации наук с постулированием принципиального (на тот момент) различия двух типов научного познания;
4) таким образом, появилась собственно гуманитаристика как интеллектуальный феномен и началось активное определение ее предмета, методологии и категориально-понятийного аппарата. Итогом стала профессионализация входящих в состав гуманитарного знания дисциплин.
Крупный гносеологический сдвиг в истории не мог не стать причиной аналогичных изменений в смежных дисциплинах. Уже в сер. ХIХ в. обозначилось свойственное гуманитарной области познания интердисциплинарное взаимодействие. Сначала оно было оформлено как идея «колонизации» историей смежных дисциплин, зачисляемых в разряд вспомогательных; позже – как их союз и формирование новой социально-исторической науки. К рубежу ХIХ-ХХ вв. возник первичный синтез, который был дезинтегрирован уже к 1960-м годам появлением множества субдисциплин с бесконечными взаимопересечениями объектов и методов исследования.
Общим вектором описанных процессов стало движение к междисциплинарности (впрочем, понимаемой различно на разных этапах этого движения); общим контекстом явилось переосмысление рациональности как фундаментальной категории западного мышления. Различение наук о духе и наук о природе достаточно быстро сменилось постулированием возможности их интеграции: новое решение проблемы субъект-объектных отношений привело к снятию жесткого бинаризма в соотношении «гуманитарного» и «естественного» знания, причем импульс к такому «смешению языков» был дан физиками.
В целом научное знание эпохи «эпистемического переворота» описывается как пребывающее в стадии формирования единой общенаучной картины мира; при этом сам образ науки, базирующейся на новом типе рациональности, определяется как «постнеклассический» [4; 29].
Следует отметить, что «тотализация» науки как таковой сопровождается параллельным процессом усложнения дисциплинарного разнообразия в пределах обоих ранее выделенных типов познания. Общей чертой этого умножения дисциплин стала расфокусировка исследовательской точки зрения с макро- на микроаналитическую перспективу, с внеличностных законов на процессы конструирования жизненной конкретики. Тем не менее попытки осуществления декларированного нового исторического синтеза не привели к формированию монолитной объектно-методологической целостности и, как отмечают исследователи, вряд ли приведут в ближайшем будущем. Одной из причин этого является определенная ригидность академической системы и консерватизм этоса, консолидирующего научные сообщества. Однако это не самая важная причина.
Новый образ науки – это огромное исследовательское пространство, которое образовалось за последние 100-150 лет в результате многократных дифференциаций и реинтеграций субдисциплин и смежных наук. Постмодернизм через серию «вызовов» и «поворотов» («антропологического» начала 1980-х, «лингвистического» и «семиотического» конца 1980-начала 1990-х) сформировал к концу ХХ в. новую исследовательскую парадигму – культурологическую: складывается особый «социокультурный подход к изучению исторического прошлого с новой масштабной задачей – раскрыть механизм социального взаимодействия» [1].
В этой связи культурология вряд ли вообще должна рассматриваться как специальная четко очерченная отрасль знания. Культурология – результат тематизации гуманитаристики на новых основаниях: это исследовательское поле, в пределах которого любые дисциплинарные разграничения весьма относительны. Именно поэтому непродуктивны традиционные попытки демаркации субдисциплин внутри культурологии; в частности, последовательное проведение дихотомии история культуры–теория культуры результируется порожденной культом «объективного факта» механистичной бинаристской оппозицией.
Постмодернизм инициировал отход от понимания науки как системы с центрированной структурой: это уже не столько система производства и трансляции знания, сколько децентрированное и плюралистичное в предметном отношении дискурсивное поле, требующее переопределения объекта исследования. Понятие культура напряженно интерпретировалось в течение всего ХХ в., одновременно производилась калькуляция его определений с растущим пониманием невозможности терминологического дефиницирования. Главная причина, по которой данное понятие вряд ли может оставаться центральным в пространстве новой парадигмы, – это его вписанность в прежнюю эпистемологическую модель и отягощенность напластованиями прежних интерпретаций.
Более адекватным категориальным базисом культурологии как дискурсивного поля может стать и фактически уже становится повседневность. В отношении специфицированности эта категория вряд ли благополучнее, чем категория культура, но ее дискуссионность детерминирована уже не столько фундаментальностью природы понятия (как это имеет место в проблеме определения культуры), сколько вписанностью повседневности в современную научную ситуацию, связью с решением обозначенных выше гносеологических проблем эпохи «кризиса» едва ли не всех гуманитарных наук.
В спорах относительно перспектив развития истории после «культурологического поворота» постепенно формулируется сфера ее современной компетенции: ею должна стать «культурная история социального», объединяющая макро- и микроаналитические подходы различных дисциплин. «Обновленная» история будет заниматься анализом «конструирования социального бытия посредством культурной практики, возможности которой, в свою очередь, определяются и ограничиваются практикой повседневных отношений» [1]. Такая новая наука (исследовательское поле), судя по всему, лишь в силу традиции сохранит название «история», поскольку ее предметно-методологическая определенность будет конституироваться с помощью установленной совокупности правил, позволяющих не «отражать» объект, тем самым «спасая» факт и фактичность, а создавать его репрезентации [6; 58].
Повседневность, все чаще становящаяся центральной категорией исторических, антропологических, социологических и прочих «культурологических» исследований, предстает как явленное воплощение трансформации гуманитаристики, как историзированный вариант понятия культура. Повседневность наилучшим образом позволяет синтезировать и теоретико-методологические аспекты современных исследований, и их очевидный интерес к ткани жизненной конкретики.
Список использованной литературы
1. Репина, Л. П. Междисциплинарность и история [Электронный ресурс] / Л. П. Репина. — http://images.humanities.edu.ru/pubs/2003/11.
2. Могильницкий, Б. Г. История исторической мысли ХХ века [Текст]: курс лекций / Б. Г. Могильницкий; под ред. В. М. Мучника. – Вып. 1: Кризис историзма. – Томск: Изд-во Томского ун-та, 2001. – 206 с.
3. Фуко, М. Слова и вещи: археология гуманитарных наук [Текст] / М. Фуко. – СПб., 1994.
4. [Обсуждение книги В. С. Степина «Теоретическое знание»: материалы круглого стола] // Вопросы философии. – 2001. – № 1.
5. Гидденс, Э. Последствия модернити [Текст] / Э. Гидденс // Новая постиндустриальная волна на Западе. М., 1999.
6. Эксле, О. Г. Факты и фикции: о текущем кризисе исторической науки [Текст] / О. Г. Эксле // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории / Под ред. Л. П. Репиной. – Вып. 7. – М.: Эдиториал УРСС, 2001. – 392 с.